ГЛАВА II
| O rus!.. |
|
| Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; Там друг невинных наслаждений Благословить бы Небо мог. Господский дом уединённый, Горой от ветров ограждённый, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали сёлы; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный, запущённый сад, Приют задумчивых Дриад. |
|
| Почтенный замок был построен, Как замки строиться должны: Отменно прочен и спокоен Во вкусе умной старины. Везде высокие покои, В гостиной штофные обои, Царей портреты на стенах,*6 И печи в пёстрых изразцах. Всё это ныне обветшало, Не знаю право почему; Да, впрочем, другу моему В том нужды было очень мало, Затем, что он равно зевал Средь модных и старинных зал. |
|
| Он в том покое поселился, Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил. Всё было просто: пол дубовый, Два шкафа, стол, диван пуховый, Нигде ни пятнышка чернил. Онегин шкафы отворил: В одном нашёл тетрадь расхода, В другом наливок целый строй, Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года: Старик, имея много дел, В иные книги не глядел. |
|
| Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. Свободы сеятель пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком лёгким заменил; И раб судьбу благословил. За то в углу своём надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчётливый сосед; Другой лукаво улыбнулся, И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак. |
|
| Сначала все к нему езжали; Но так как с заднего крыльца Обыкновенно подавали Ему донского жеребца, Лишь только вдоль большой дороги Заслышат их домашни дроги,― Поступком оскорбясь таким, Все дружбу прекратили с ним. «Сосед наш неуч; сумасбродит; Он фармазон; он пьёт одно Стаканом! красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Всё да, да нет; не скажет нет-с Иль да-с». Таков был общий глас. |
|
| В свою деревню в ту же пору Помещик новый прискакал, И столь же строгому разбору В соседстве повод подавал: По имени Владимир Ленской, С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии свободной Привёз учёности плоды ― Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий, прямо благородный, Всегда восторженную речь И кудри чёрные до плеч. |
|
| От хладного разврата света Ещё увянуть не успев, Его душа была согрета Приветом друга, лаской дев; Он сердцем милый был невежда, Его лелеяла надежда, И мира новый блеск и шум Ещё пленяли юный ум; Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего; Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал. Он знал и труд, и вдохновенье, И освежительный покой, К чему-то жизни молодой Неизъяснимое влеченье, Страстей мятежных бурный пир, И слёзы, и сердечный мир. |
|
| Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна, Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждёт она; Он верил, что друзья готовы За честь его принять оковы, И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника; Что есть избранные судьбами, Людей священные друзья; Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами, Когда-нибудь, нас озарит И мир блаженством одарит; Что жизнь их ― лучший Неба дар ― И мыслей неподкупных жар, И гений власти над умами Добру людей посвящены, И славе доблестно равны. |
|
| Негодованье, сожаленье, Ко благу чистая любовь И славы сладкое мученье В нём рано волновали кровь. Он с лирой странствовал на свете; Под небом Шиллера и Гете Их поэтическим огнём Душа воспламенилась в нём; И Муз возвышенных искусства, Счастливец, он не постыдил: Он в песнях гордо сохранил Всегда возвышенные чувства, Порывы девственной мечты И прелесть юной простоты. |
|
| Не пел порочной он забавы, Не пел презрительных Цирцей, Он оскорблять гнушался нравы Избранной лирою своей; Поклонник истинного счастья, Не славил сетей сладострастья, Постыдной негою дыша, Как тот, чья жадная душа, Добыча вредных заблуждений, Добыча жалкая страстей, Преследует в тоске своей Картины прежних наслаждений И свету в песнях роковых Безумно обнажает их. |
|
| Певцы слепого наслажденья, Напрасно дней своих блажных Передаёте впечатленья Вы нам в элегиях живых, Напрасно девушка украдкой, Внимая звукам лиры сладкой, К вам устремляет нежный взор, Начать не смея разговор, Напрасно ветреная младость За полной чашею, в венках, Воспоминает на пирах, Хранит и в сердце, и в устах Стихов изнеженную сладость Иль нá ухо стыдливых дев Их шепчет, робость одолев. |
|
| Приятно в первый раз конечно У ног любовницы своей Вздыхать и верить ей беспечно, [И говорить стихами с ней.] Но добрый юноша, готовый Высокий подвиг совершить, Не будет в гордости суровой Стихи нечистые твердить; Но праведник изнеможённый, К цепям неправдой присуждённый, В свою последню ночь в тюрьме С лампадой, дремлющей во тьме, Не склонит в тишине пустынной На свиток ваш очей своих И на стене ваш вольный стих Не начертит рукой безвинной Немой и горестный привет Для узника грядущих лет. |
|
| Несчастные, решите сами, Какое ваше ремесло; Пустыми звуками, словами Вы сеете разврата зло. Перед судилищем Паллады Вам нет венца, вам нет награды, Но вам дороже, знаю сам, Слеза с улыбкой пополам. Вы рождены для славы женской, Для вас ничтожен суд молвы ― И жаль мне вас... и милы вы; Не вам чета был гордый Ленской: Его стихи, конечно, мать Велела б дочери читать.*7 |
|
| Он пел любовь, любви послушный, И песнь его была ясна, Как мысли девы простодушной, Как сон младенца, как луна В пустынях неба безмятежных, Богиня тайн и вздохов нежных; Он пел разлуку и печаль, И нечто, и туманну даль, И романтические розы; Он пел те дальные страны, Где долго в лоно тишины Лились его живые слёзы, Он пел дубравы, где встречал Свой вечный, милый идеал; Он пел поблёклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет. |
|
| В пустыне, где один Евгений Мог оценить его дары, Господ соседственных селений Ему не нравились пиры; Бежал он их беседы шумной. Их разговор благоразумный О сенокосе, о вине, О псарне, о своей родне Конечно не блистал ни чувством, Ни поэтическим огнём, Ни остротою, ни умом, Ни общежития искусством; Но разговор их милых жён Гораздо меньше был умён. |
|
| Богат, хорош собою, Ленский Везде был принят как жених; Таков обычай деревенский; Все дочек прочили своих За полурусского соседа; Взойдёт ли он, тотчас беседа Заводит слово стороной О скуке жизни холостой; Зовут соседа к самовару, А Дуня разливает чай, Ей шепчут: «Дуня, примечай!» Потом приносят и гитару, И запищит она (Бог мой!): Приди в чертог ко мне златой!..XII |
|
| Но Ленский, не имев конечно Охоты узы брака несть, С Онегиным желал сердечно Знакомство покороче свесть. Они сошлись. Волна и камень, Стихи и проза, лёд и пламень Не столь различны меж собой. Сперва взаимной разнотой Они друг другу были скучны; Потом понравились; потом Съезжались каждый день верхом И скоро стали неразлучны. Так люди (первый каюсь я) От делать нечего друзья. |
|
| Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами ― себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно. Иметь восторженные чувства Простительно в шестнадцать лет; Кто ими полон, тот поэт Иль хочет высказать искусство Пред легковерною толпой. Что ж мы такое?.. Боже мой!.. |
|
| Сноснее, впрочем, был Евгений: Людей он просто не любил И управлять кормилом мнений Нужды большой не находил, Не посвящал друзей в шпионы, Хоть думал, что добро, законы, Любовь к отечеству, права ― Одни условные слова. [Терпимей] многих был Евгений; Хоть он людей конечно знал, И вообще их презирал,― Но (правил нет без исключений) Иных он очень отличал, И вчуже чувство уважал. Он понимал необходимость, И миг покоя своего Не отдал бы ни для кого, Но уважал в других решимость, Гонимой славы красоту, Талант и сердца правоту. |
|
| Он слушал Ленского с улыбкой: Поэта пылкий разговор, И ум, ещё в сужденьях зыбкий, И вечно вдохновенный взор,― Онегину всё было ново; Он охладительное слово В устах старался удержать И думал: глупо мне мешать Его минутному блаженству; И без меня пора придёт; Пускай покамест он живёт Да верит мира совершенству; Простим горячке юных лет И юный жар, и юный бред. |
|
| Меж ими всё рождало споры И к размышлению влекло: Племён минувших договоры, Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь в свою чреду, Всё подвергалось их суду. Поэт в жару своих суждений Читал, забывшись, между тем Отрывки северных поэм, И снисходительный Евгений, Хоть их не много понимал, Прилежно юноше внимал. От важных исходя предметов, Касался часто разговор И русских иногда поэтов. Со вздохом и потупя взор Владимир слушал, как Евгений Венчанных наших сочинений, Достойных [критиков] похвал, Немилосердно поражал. |
|
| Но чаще занимали страсти Умы пустынников моих. Ушед от их мятежной власти, Онегин говорил об них Как о знакомцах изменивших, Давно могилы сном почивших И коих нет уже следа. Но вырывались иногда Из уст его такие звуки, Такой глубокий чудный стон, Что Ленскому казался он Приметой незатихшей муки. И точно: страсти были тут, Скрывать их был напрасный труд. |
|
| Какие чувства не кипели В его измученной груди? Давно ль, надолго ль присмирели? Проснутся ― только погоди. Онегин говорил об них С невольным вздохом сожаленья. Блажен, кто ведал их волненья, Порывы, сладость, упоенье, И наконец от их отстал; Блаженней тот, кто их не знал, Кто охлаждал любовь ― разлукой, Вражду ― злословием; порой Зевал с друзьями и женой, Ревнивой не тревожась мукой. Что до меня, то мне на часть Досталась пламенная страсть. |
|
| Страсть к банку! ни дары свободы, Ни Феб, ни слава, ни пиры Не отвлекли б в минувши годы Меня от карточной игры; Задумчивый, всю ночь до света Бывал готов я в эти лета Допрашивать судьбы завет: Налево ляжет ли валет? Уж раздавался звон обеден, Среди разорванных колод Дремал усталый банкомёт, А я, нахмурен, бодр и бледен, Надежды полн, закрыв глаза, Пускал на третьего туза И дедов верный капитал Коварной двойке не вверял. |
|
| И я теперь, отшельник скромный, Скупой не веруя мечте, Уж не поставлю карте тёмной, Заметя грозное руте; Мелок оставил я в покое, Атáндэ, слово роковое, Мне не приходит на язык ― От рифмы также я отвык. Что будешь делать? Между нами ― Всем этим утомился я. На днях попробую, друзья, Заняться белыми стихами, Хоть всё имеет quinze et le va Большие на меня права. |
|
| Когда прибегнем мы под знамя Благоразумной тишины, Когда страстей угаснет пламя, И нам становятся смешны Их своевольство иль порывы И запоздалые отзывы,― Смирённые не без труда, Мы любим слушать иногда Страстей чужих язык мятежный, И нам он сердце шевелит. Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей.*8 |
|
| Зато и пламенная младость Не может ничего скрывать: Вражду, любовь, печаль и радость Она готова разболтать. В любви считаясь инвалидом, Онегин слушал с важным видом, Как, сердца исповедь любя, Поэт высказывал себя; Свою доверчивую совесть Он простодушно обнажал. Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас. |
|
| Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят; как одна Безумная душа поэта Ещё любить осуждена: Всегда, везде одно мечтанье, Одно привычное желанье, Одна привычная печаль! Ни охлаждающая даль, Ни долгие лета разлуки, Ни музам данные часы, Ни чужеземные красы, Ни шум веселий, ни науки Души не изменили в нём, Согретой девственным огнём. |
|
| Чуть отрок, Ольгою пленённый, Сердечных мук ещё не знав, Он был свидетель умилённый Её младенческих забав; В тени хранительной дубравы Он разделял её забавы, И детям прочили венцы Друзья-соседи, их отцы. Так в Ольге милую подругу Владимир видеть привыкал; Он рано без неё скучал И часто по густому лугу, Без милой Ольги, меж цветов Искал одних её следов. |
|
| Она поэту подарила Младых восторгов первый сон, И мысль об ней одушевила Его цевницы первый стон. Простите, игры золотые! Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И ночь, и звёзды, и луну, Луну, небесную лампаду, Которой посвящали мы Прогулки средь вечерней тьмы, И слёзы, тайных мук отраду... Но нынче видим только в ней Замену тусклых фонарей. |
|
| Кто ж та была, которой очи Он без искусства привлекал, Которой он и дни, и ночи, И думы сердца посвящал? Меньшая дочь соседей бедных. Вдали забав столицы вредных, В глуши, под сению смиренной, Невинной прелести полна, В глазах родителей она Цвела, как ландыш потаённый, Незнаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой; Цветок, быть может обречённый, Не осушив ещё росы, Размаху гибельной косы. |
|
| Ни дура англинской породы, Ни своенравная мамзель (В России по уставу моды Необходимые досель) Не стали портить Ольги милой. Фадеевна рукою хилой Её качала колыбель, Гуляла с нею средь ночей; Она ж за Ольгою ходила, Бову рассказывала ей, Чесала шёлк её кудрей, Читать «Помилуй мя» учила И чаем по утру поила, Да раздевала ввечеру Её да старшую сестру. |
|
| Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила, Глаза как небо голубые; Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, лёгкий стан, Всё в Ольге... но любой роман Возьмите, и найдёте верно Её портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно. Позвольте мне, читатель мой, Занять вас старшею сестрой; [Я] новый карандаш беру, Чтоб описать её сестру. |
|
| Её сестра звалась... Татьяна;
XIII Впервые именем таким Страницы нежные романа Мы своевольно освятим. И что ж? оно приятно, звучно; Но с ним, я знаю, неразлучно Воспоминанье старины Иль девичьей! Мы все должны Признаться: вкусу очень мало У нас и в наших именах (Не говорим уж о стихах); Нам просвещенье не пристало, И нам досталось от него Жеманство,― больше ничего. Я б это доказал тотчас, Но дело не о том у нас... |
|
| Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свежестью её румяной Не привлекла б она очей. Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто, целый день одна, Сидела молча у окна. |
|
| Задумчивость, её подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей. Её изнеженные пальцы Не знали игл; склонясь на пяльцы, Узором шёлковым она Не оживляла полотна. Охоты властвовать примета: С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию, закону света, И важно повторяет ей Уроки маменьки своей. |
|
| Но куклы даже в эти годы Татьяна в руки не брала; Про вести города, про моды Беседы с нею не вела. И были детские проказы Ей чужды: страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей. Когда же няня собирала Для Ольги на широкий луг Всех маленьких её подруг, Она в горелки не играла, Ей скучен был и звонкий смех, И шум их ветреных утех. |
|
| Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звёзд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет, И всходит постепенно день. Зимой, когда ночная тень Полмиром доле обладает И доле в праздной тишине, При отуманенной луне, Восток ленивый почивает, В привычный час пробуждена Вставала при свечах она. |
|
| Ей чтенье нравилося боле, Никто ей в этом не мешал, И чем роман тянулся доле, Тем ей он боле угождал. Ей рано нравились романы; Они ей заменяли всё; Она влюблялася в обманы И Ричардсона, и Руссо. Отец её был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой. Жена ж его была сама От Ричардсона без ума. |
|
| Она любила Ричардсона Не потому, чтобы прочла, Не потому, чтоб Грандисона Она Ловласу предпочла; XIV Но в старину княжна Алина, Её московская кузина, Твердила часто ей об них. В то время был ещё жених Её супруг, но по неволе; Она вздыхала о другом, Который сердцем и умом Ей нравился гораздо боле: Сей Грандисон был славный франт, Игрок и гвардии сержант. |
|
| Как он, она была одета Всегда по моде и к лицу; Но, не спросясь её совета, Девицу повезли к венцу. И, чтоб её рассеять горе, Разумный муж уехал вскоре В свою деревню, где она, Бог знает кем окружена, Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась; Потом хозяйством занялась, Привыкла и довольна стала. Привычка свыше нам дана: Замена счастию она. XV |
|
| Они привыкли вместе кушать, Соседей вместе навещать, По праздникам обедню слушать, Всю ночь храпеть, а днём зевать, В линейке ездить по работам, Браниться, баню по субботам [Топить, в курятнике бывать, В тиши полуденной дремать.] |
|
| Привычка усладила горе, Неотразимое ничем; Открытие большое вскоре Её утешило совсем: Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять, И всё тогда пошло на стать. Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам, Служанок била осердясь ― Всё это мужа не спросясь. |
|
| Бывало, писывала кровью Она в альбомы нежных дев, Звала Полиною Прасковью И говорила нараспев; Корсет носила очень узкий, И русский Н как N французский Произносить умела в нос (Так между модников велось). Она любила перед балом Затверживать мудрёный па, Отца звала всегда papa, Умела щёлкать опахалом И Грандисона своего Любила более всего. [В деревне ж] всё перевелось: Корсет, альбом, княжну Алину, Стишков чувствительных тетрадь Она забыла; стала звать Акулькой прежнюю Селину, И обновила наконец На вате шлафор и чепец. |
|
| Супруг ― он звался Дмитрий Ларин ― И винокур, и хлебосол, Ну, словом, прямо русский барин [Всегда держал широкий стол.] [Свою жену] любил сердечно, В её затеи не входил, Во всём ей веровал беспечно, А сам в халате ел и пил; Покойно жизнь его катилась; Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья, Нецеремонные друзья, Исправник, поп и попадья, И потужить, и позлословить, И посмеяться кой о чем. Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить, Там ужин, там и спать пора, И гости едут со двора. |
|
| Они хранили в жизни мирной Привычки милой старины; У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод; В день Троицын, когда народ Зевая слушает молебен, Умильно на пучок зори Они роняли слёзки три; Им квас как воздух был потребен, И за столом у них гостям Носили блюда по чинам. |
|
| И так они старели оба. И отворились наконец Перед супругом двери гроба, И новый он приял венец. Он умер в час перед обедом, Оплаканный своим соседом, Детьми и верною женой Чистосердечней, чем иной. Он был простой и добрый барин, И там, где прах его лежит, Надгробный памятник гласит: Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, Господний раб и бригадир, Под камнем сим вкушает мир. |
|
| Своим пенатам возвращенный, Владимир Ленский посетил Соседа памятник смиренный, И вздох он пеплу посвятил; И долго сердцу грустно было. «Poor Yorick! XVI ― молвил он уныло,― Он на руках меня держал. Как часто в детстве я играл Его очаковской медалью! Он Ольгу прочил за меня, Он говорил: дождусь ли дня?..» И, полный искренней печалью, Владимир тут же начертал Ему надгробный мадригал. |
|
| И там же надписью печальной Отца и матери, в слезах, Почтил он прах патриархальный... Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут... Так наше ветреное племя Растёт, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придёт, придёт и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас! |
|
| Покамест упивайтесь ею, Сей лёгкой жизнию, друзья! Её ничтожность разумею И мало к ней привязан я; Для призраков закрыл я вежды; Но отдалённые надежды Тревожат сердце иногда: Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить. Живу, пишу не для похвал; Но я бы, кажется, желал Печальный жребий свой прославить, Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук. |
|
| И чьё-нибудь он сердце тронет; И, сохранённая судьбой, Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной И этот юный стих небрежный Переживёт мой век мятежный; Могу ль воскликнуть, о друзья: Воздвигнул памятник и я! Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет, И молвит: то-то был поэт! Прими ж мои благодаренья, Поклонник мирных аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика! |
|
| Но, может быть, и это даже Правдоподобнее сто раз, Изорванный, в пыли и в саже, Мой недочитанный рассказ, Служанкой изгнан из уборной, В передней кончит век позорный, Как прошлогодний календарь Или затасканный букварь. Но что ж: в гостиной иль в передней Равно читатели черны, Над книгой их права равны, Не я первой, не я последний Их суд услышу над собой ― Ревнивый, строгий и тупой. |
